Лучшие современные стихи

как тебе удаётся быть столь доброй, спросил он меня.

молоко и мёд потекли с моих губ,

когда раздался ответ:

всё оттого, что ко мне не были так добры. 
 

Была такая песня, называлась «Два бегущих поезда»,

этот блюз с берегов Миссисипи передавали в ночное время,

программа после полуночи называлась «FM для тех, кто не спит»

– ну, я-то считал, что в ней пелось про поезда.

 

После кто-то сказал мне, что это про то, что делают муж и жена

под одеялом в постели, двигаясь взад и вперёд,

постепенно, как поршни лоснящегося локомотива,

чьи штоки и клапаны стремятся остаться в согласье

 

достаточно долго, чтоб у них получилось «приехать»

одновременно. Вот один из поездов

уже скрывается из глаз в горах, в тоннеле,

когда же снова оба выскочат на свет,

 

каким-то образом другой его обходит,

два поезда, бегущие бок о бок,

сперва один, потом другой, из труб

порывы дыма в небо синевы

такой пронзительной, что хочешь умереть.

 

Так что долгое время я думал, что песня была про секс.

 

Но потом Мэк сказал мне, что все песни про поезда

на самом деле про Иисуса, про то, что второй поезд

тенью следует за первым, то есть, что Он идёт за тобой по пятам,

Он откуда-то сзади следит за тобой, Он с тобой неотлучно,

 

Он твой кондуктор и твой машинист,

и масло, и смазка, и уголь,

Он поймает тебя, если рухнешь ты вниз,

или, только запнись, проведёт тебя сквозь

темнейшее из ущелий, на самый крутой подъём,

и звук ты-дык Его пальцев по рельсам

и губная гармошка ту-ту – это протяжный плач души, 

посредством чего Он тебя проведёт сквозь мира кровавый тоннель.

Так что потом я считал, что песня двух поездов – это уже песнопенье.

 

Потом я уволился из Санта-Фе, и Шарон всадила

каблучок свой мне в сердце,

и я стал старше на двенадцать лет, и Дин от меня переехал,

и теперь я считаю, что песня, возможно, была о прощаниях ––

 

мы ведь даже в иных часовых поясах,

даже разная скорость у нас, вероятно,

даже пункт назначенья у каждого свой,

прости господи, мы ведь даже не поезда! 

 

Но как печально, ощутив своё родство, 

потом смотреть, как люди просто исчезают;

и чувствовать, как время нас уносит                             

                            вагонами миг за мигом.

 

Порой, сидя в кресле, я ощущаю, 

что вокруг простирается такая пустота, –

как та оглохшая, безлиственная тишь,

в тот миг, когда состав прогрохотал,

 

а щебет глупых птиц ещё не слышен, 

– когда цветы, растущие у шпал,

сперва дрожат на тонких стебельках,

                         а после замирают и встают

посредине всего, сиротливо и прямо.

(Перевод Юлия Гуголева)

Взгляни

   на поспешное

теней

   воплощение,

податливость

   плоти.

 

Ангелы –

   прозелень

крыльев –

   трубят, но

хоть бы одна 

  вняла им

 

душа – из душ, 

   устремлённых

в чувственный мир,

   человечий.

Возвращение,

   но – куда?

   

Неужели

   телесное лучше

бытие, даже если

   гениален

художник, и каждый

   тела изгиб –

 

прекрасен?

   Живописцу – 

хвала, но им-то

   на что совершенство?

Они прорастают

   сквозь почву,

 

чтобы снова

   не вынести

жизни.

   Наступает

шестнадцатый век,

   улицы, 

 

серебро

   дикой травы.

Эти люди,

   воскресая, не знают, 

что делать им

   с жизнью               

             

дарёной. По двое, 

   по трое

уходят, прикрыв

   наготу. 

Глубина  

   перспективы. 

   

Как нам, пришедшим

   в церковь 

Орвието,

   уговорить их

помедлить,

   как напомнить –

 

что приближение к цели

   есть удаленье

от оной. Несть им

   числа. Они

предвкушают

   счастье. 

 

В своей студии

   Лука Синьорелли

во имя Бога

   и Истины    

проникал в тайну

   тела, упорно 

 

допытывался до чуда

   воскрешения,

но плоть, её покровы

   бездонны,

неуловимы

   для взгляда. 

 

Трудно 

   нащупать

уходящее

   из-под ног

дно. Он всё-таки 

   смог увидеть 

   

прекрасное – там,

   за пологом плоти.

Когда его сын

   погиб, он

приказал положить 

   его тело 

 

на рисовальный стол

   и ждал, пока, 

падая, свет

  не обесплотит 

своей глубиной –

   тело, 

 

а потом аккуратно,

   мастерски,

как ваятель, врезался

   в светотень, в каждую

кость, сухожилие,

  в каждую выемку,

 

куда доходил

   прохладный свет.

Многие дни 

   углубленной ласки,

мысленного членения

   сыновьего тела,

 

пока не вызнал

   простёртую

перед ним плоть

   и не утешился.

 

(Перевод Григория Стариковского)

ненавидят людей из нашей деревни;

дай им волю, они вбили бы гвозди

в наши головы за то, что мы не снимаем шапок в их присутствии,

они приварили бы наши ладони к затылкам

за то, что при встрече не подаём им руки.

Мы за себя постоим, то крысу утопим

в их колодце, или толчёного стекла насыпем в муку.

Зуб за зуб, глаз за глаз.

Они перережут горло одному из наших парней,

а мы в ответ не пощадим их девчонку.

Они наловчились ставить в наших полях капканы,

а мы их заправски увечим, и так и этак.

Мы научили птиц воровать их пшеницу,

они посылают к нам голубей с взрывчаткой.

Зуб за зуб, глаз за глаз.

Мы не будем покупать их овец,

они остановят ввоз наших подушек.

Мы всласть наиздевались над их лучшим поэтом,

а когда это не возымело действия,

мы стали отплясывать по-ихнему.

Этого они уже не вынесли и ответили нам:

«А ваш Бог – вообще прокажённый».

Зуб за зуб, глаз за глаз.

Десять тысяч лет, десять тысяч

безжалостных лет, прекрасных.

 

(Перевод Григория Стариковского)

В стеклянном пресс-папье царит уют:

Там снег, и домик, и в окне огонь,

И муж с женою чай на кухне пьют,

Смеясь чему-то. Я беру в ладонь

 

Тяжёлый шар, и снег идёт, и снег

Нас разделяет: вот что значит врозь,

В одном и том же платье целый век

И с той же чашкой. Время льётся сквозь

 

Прозрачный мир, как этот снегопад.

Любовь застыла: вправду ли жене

Так весело, и бестревожен взгляд

Мужчины? В освещённой глубине

 

Они смеются, попивая чай,

И мы от них не отрываем глаз,

А там, стекла касаясь невзначай,

Заснеженная ночь глядит на нас,

 

На шарик света, брошенный в снегу, –

Та ночь непостижима для ума,

Но я о ней не думать не могу:

И в мыслях, и в руке моей – зима.
 

( Перевод Марины  Бородицкой)

Мать пьёт, чтобы забыть

Самого бесстыжего мужика на свете.

«Поехали», – шептал он, и она соглашалась.

После катанья на его мотоцикле

50-го года выпуска

У неё всегда были зеленые коленки.

Стоит мне выпить – на дворе 53-й год.

Мама – на Кук-стрит – готовит мясо.

От раковины до бутылки джина

Тянется кроваво-красная дорожка.

Мать – красивая несчастная женщина,

Влюблённая в парня

Такого невообразимого распутства,

Что, кажется, его ничем не пронять,

Даже – тоской.

Помню нашу общую неловкость за ужином,

Наползающую на крыльцо темноту,

Мамино платье, летящее на пол,

И теньканье пуговиц, похожее

На стук косточек о блюдце.

Стоит мне выпить,  и я становлюсь, как она:

В одной руке – нож, в другой – рыба 

С брюхом белым, как мое запястье.

«Обожаю тебя, всегда обожала», – 
Говорила она ему, и это

Было правдой, как и то,

Что она всю жизнь пила,

Преданная процессу как таковому.

Вот она стоит у плиты

И тщательно выверенным движением

Сильно подвыпившего человека

Протягивает ему тарелку.
 

(Перевод Дмитрия Веденяпина)